израильский царь, помазанник Елисея, облеченный в свой сан с условием наказывать беззакония дома Ахава и Иезавели и умерщвлять всех жрецов Ваала.
— Господин аббат,— возразил молодой человек, смеясь,— я благодарю вас за разъяснение; не сомневаюсь, что оно очень точно и очень учено, только, признаюсь, ясности не прибавилось.
— Как, гражданин,— возмутился завсегдатай общего стола,— вы не понимаете, что Ииуй есть Его Величество Людовик XVIII, принявший корону с условием наказывать преступления революции и умертвить жрецов Ваала, то есть всех принимавших какое-нибудь участие в этой проклятой неурядице, которая семь лет называется республикой?
— А, вот что! Понимаю,— сказал молодой человек.— Но принадлежат ли храбрые солдаты, отразившие иностранцев от границ Франции, и знаменитые генералы, предводители армий: Тирольской, Самбро-Маасской и Итальянской к числу тех, кого должны убить товарищи Ииуя? — Разумеется: их убьют прежде всех. Глаза молодого человека засверкали, ноздри расширились, губы сжались, и он поднялся со своего стула; но спутник потянул его за платье и принудил снова сесть, а взглядом заставил мгновенно умолкнуть. После этого доказательства своей власти он впервые заговорил, обратившись к молодому человеку, завсегдатаю общего стола:
— Гражданин! Извините двух путешественников, приехавших с края света: они оставили Францию два года тому назад, не знают ничего, что происходило в ней, и желали бы услышать об этом.
— Такое требование совершенно справедливо, гражданин,— отвечал молодой человек.— Спрашивайте, и вам ответят.
Теперь,— продолжал молодой человек с орлиным взглядом,— когда я знаю, что такое общество Ииуя и для чего оно составилось, я желал бы знать, на что товарищи употребляют деньги, которые отбирают.
— О Боже! Это понятно, гражданин: вы знаете, что разгорается вопрос о восстановлении Бурбонской монархии.
— Этого я не знаю,— отвечал черноволосый молодой человек, тщетно стараясь скрыть волнение.— Я только что приехал, как уже сказал вам, с края света.
— Как! Неужели вы не знали этого? Да-с, через шесть месяцев будет все кончено.
— Право?
— Смею уверить вас, гражданин.
Оба молодых путешественника с военной осанкой обменялись взглядом и улыбкой, хотя белокурый, по-видимому, едва сдерживал нетерпение. Разговаривавший с ним продолжал:
— Лион — главная квартира заговора, если только можно называть заговором комплот, который образуется средь бела дня; назваться временным правительством было бы приличнее.
— Хорошо, гражданин,— сказал черноволосый молодой человек вежливо, но не без оттенка иронии,— назовем его временным правительством.
— У этого правительства есть свой штаб и свои армии...
— Позвольте: штаб у него может быть, но армия...
— Есть свои армии, повторяю.
— Где же они?
— Одна организуется в Овернских горах под начальством господина Шардона; другая в горах Юры под начальством господина Тейсонне; третья армия формируется в Вандее под начальством Эскарбовиля, Ахилла, Леблона и Кадудаля.
— Право, гражданин, вы мне делаете истинное одолжение всеми этими новостями. Я полагал, что Бурбоны покорились своему изгнанию, что нынешняя полиция не допустит существования ни роялистского комитета в больших городах, ни бандитов на больших дорогах. Наконец, я полагал, что Вандея совершенно усмирена генералом Гошем.
Молодой человек, к которому были обращены эти слова, расхохотался.
— Да из каких вы стран? — воскликнул он.— Скажите, из каких?
— Я уже сказал вам, гражданин, что с конца света.
— И видно!.. Да-с: вы понимаете, что Бурбоны не богаты; у эмигрантов проданы имения, и они разорены; как же организовать две армии и содержать третью без денег?.. Затруднительно... Ведь только республика и могла давать содержание своим неприятелям; но так как невероятно было, чтоб она решилась на это добровольно, то, не вдаваясь в затруднительные переговоры с нею, признали, что короче просто брать у нее, нежели просить деньги.
— А, теперь понимаю.
— Слава Богу!
— «Товарищи Ииуя» посредники между республикой и контрреволюцией, сборщики роялистских генералов. Это уже не разбой, а военная мера, военное действие не хуже других.
— Именно, гражданин, и вот вы теперь столь же осведомлены об этом, как и мы.
— Но,— робко начал свою речь бордоский виноторговец,— если господа «товарищи Ииуя» — заметьте, я не говорю о них дурного слова — если они берут деньги, принадлежащие только правительству...
— Только правительству, а не кому-нибудь другому. Примера нет, чтобы они обобрали частное лицо.
— Примера нет?
— Да.
— Как же случилось, что вчера вместе с деньгами правительства они увезли тючок с двумястами луидоров, которые принадлежали мне?
— Милостивый государь,— отвечал молодой собеседник за общим столом,— я уже сказал вам, что это какое-то недоразумение. Да, верно, как то, что я Альфред де Баржоль, эти деньги будут возвращены вам не сегодня, так завтра.
Виноторговец вздохнул и покачал головой, как человек еще сомневающийся, несмотря на данное ему уверение.
Но в ту же самую минуту — точно молодой дворянин, который назвал себя и тем открыл свое звание, затронул чувствительную струну тех, за кого ручался,— у ворот остановилась лошадь, в коридоре послышались шаги, растворилась дверь, и на пороге столовой появился человек, замаскированный, вооруженный с головы до ног.
— Господа! — сказал он среди глубокого молчания, воцарившегося при его появлении.— Есть ли между вами путешественник по имени Жан Пико, бывший вчера в дилижансе, остановленном между Ламбеском и Пон-Роялем?
— Да,— отвечал виноторговец, крайне удивленный.
— Это вы? — спросил замаскированный.
— Я
— Не взяли ли у вас чего-нибудь?
— Конечно! Взяли тючок с двумястами луидоров, которые отдал я на сохранение кондуктору.
— Я должен прибавить,— сказал молодой дворянин,— что этот господин сию минуту говорил о том и считал свои деньги погибшими.
— Несправедливо,— сказал замаскированный,— мы ведем войну против правительства, а не против частных лиц; мы партизаны, а не разбойники; вот ваши двести луидоров, и если впредь случится подобная ошибка, то требуйте и говорите от имени Моргана.
Человек в маске положил мешочек с золотом по правую сторону виноторговца и вышел, вежливо поклонившись собеседникам: одни из них были в ужасе, другие в изумлении от подобной смелости.
II. ИТАЛЬЯНСКАЯ ПОСЛОВИЦА
Впрочем, хотя названные нами ощущения были господствующими, они проявились не у всех присутствовавших в равной степени. Оттенки их выразились сильнее или слабее, сообразно полу, возрасту, характеру и почти, можно сказать, общественному положению каждого.
Виноторговец Жан Пико, наиболее заинтересованное лицо в том, что произошло, узнал с первого взгляда, по костюму, по оружию и по маске, одного из людей, у которых они были в руках накануне, и при появлении его впал в оцепенение; когда же он узнал, зачем явился к нему таинственный бандит, он перешел от оцепенения к радости, постепенно, через все оттенки, разделяющие эти два ощущения. Уже мешок с золотом был подле него, а он не смел прикоснуться к нему: может быть, он боялся, что, как только подымет руку, мешок исчезнет, как золото, которое находят во сне и которое, прежде нежели раскроются глаза, исчезает во время постепенного перехода от крепкого сна к совершенному пробуждению.
Толстый господин и его жена, как и другие путешественники, очевидцы события, происшедшего в дилижансе, выразили самый откровенный ужас. Толстяк сидел по левую руку Жана Пико и, когда он увидел, что бандит подходит к виноторговцу, то в тщетной надежде остаться на благородной дистанции от товарища Ииуя, подвинулся со стулом к жене, а та, повинуясь натиску, пыталась подвинуться на соседа. Но соседом ее был Альфред де Баржоль; а он не имел никакого повода бояться людей, о которых высказал самое высокое и выгодное мнение; поэтому стул жены толстого господина встретил препятствие в неподвижности стула молодого дворянина, и отступление остановилось, как восемью или девятью месяцами позже при Маренго остановилось отступление другого рода.
Альфред де Баржоль, так же как аббат, припомнивший библейские подробности об Ииуе, казалось, не только не испугался, но как будто предвидел то, что случилось. С улыбкой он следил глазами за человеком в маске, и если бы внимание собеседников не было поглощено двумя главными участниками описанной нами сцены, они могли бы заметить, как переглянулись бандит и молодой дворянин и как вслед за тем обменялись таким же взглядом молодой дворянин и аббат.
Два путешественника, вошедшие после других в столовую и занявшие места, как мы уже заметили, отдельно от всех, в конце стола, сохранили положение, свойственное различному их характеру. Младший из двух невольно занес руку к левому боку, как бы желая взяться за оружие, которого там не было, и стремительно поднялся, конечно, для того, чтобы схватить за горло человека в маске. Это верно и случилось бы, если б он был один; но старший, который, по-видимому, не только привык, но и обязан был приказывать ему, опять с живостью схватил его за полу и сказал повелительно, почти строго: «Ролан! Садись!» Молодой человек снова сел на свое место. Но во время всей этой сцены самым бесстрастным, по крайней мере внешне, оставался человек лет тридцати трех или четырех, высокий, белокурый, с рыжими бакенбардами, со спокойным, прекрасным лицом, с большими голубыми глазами, с тонкими губами, выражавшими сметливость. Иностранное произношение его показывало, что он уроженец того острова, который вел с Францией непримиримую войну. Но чужеземный выговор иностранца, произносившего немного слов, не мешал ему говорить по-французски необыкновенно правильно. При первых словах его, обличавших британское произношение, старший из двух путешественников вздрогнул. Обернувшись к своему товарищу, привыкшему угадывать его мысль во взгляде, он, казалось, спрашивал, каким образом англичанин находится во Франции в то время, когда война естественно изгоняла англичан из Франции так же, как французов из Англии. Вероятно, объяснение этого не мог дать и Ролан, потому что он отвечал движением глаз и плеч то же, что сказал бы словами: «Изумляюсь не меньше вас; но если уж вы, математик, не можете разрешить такой проблемы, то не требуйте объяснений от меня».
Для обоих молодых людей стало ясно только то, что белокурый молодой человек с англосаксонским произношением тот путешественник, которого дожидалась у ворот запряженная щегольская коляска, и что этот путешественник был из Лондона или, по крайней мере, из Англии.
Редкие слова, произносимые им, больше походили на восклицания; но при каждом объяснении о тогдашнем состоянии Франции англичанин открыто вынимал из кармана записную книжку и просил виноторговца, аббата или молодого дворянина повторять объяснение, что исполнялось каждым из них с удовольствием, равным вежливости, выраженной в просьбе. Он записал, что было сказано важного и необычайного о задержании дилижанса, о состоянии Вандеи, о товарищах Ииуя и всякий раз благодарил голосом и жестами, с той особенной неуклюжестью, которая свойственна всем его землякам.
Наконец, как зритель, обрадованный неожиданной развязкой, он воскликнул от удовольствия при виде человека в маске, внимательно слушал, глядел, не спуская с него глаз, и только когда дверь затворилась за ним, он с живостью вынул записную книжку и сказал своему соседу аббату:
— Ах, не были бы вы так добры, если я не припомню всего сам, повторить мне слово в слово то, что говорил этот джентльмен!
Он тотчас начал писать, и при помощи аббата слова человека в маске, сказанные Жану Пико, были с точностью записаны, к удовольствию англичанина, который после этого воскликнул, произнося слова так, что они оттого казались еще оригинальнее:
— Право, только во Франции бывают такие случаи! Франция самая любопытная из всех стран в мире! Я в восторге, что путешествую и узнаю французов.
Последние слова были произнесены столь вежливо, что оставалось только благодарить за них, словно сказал их потомок победителей при Кресси, Пуатье и Азенкуре.
Младший из двух путешественников отвечал на эту вежливость небрежно-едким тоном, по-видимому, естественным у него:
— Я думаю совершенно так же, как вы, милорд, а называю вас милордом, полагая, что вы англичанин.
— Да, я имею честь быть англичанином,— отвечал джентльмен.
— Повторяю вместе с вами,— продолжал молодой человек,— я в восторге, что путешествую по Франции и вижу, что в ней совершается. Только во время правления граждан Гойе, Мулена, Роже Дюко, Сийеса и Барраса можно увидеть такие нелепости! Через пятьдесят лет, когда станут рассказывать, что в городе, где живет тридцать тысяч жителей, среди бела дня разбойник с большой дороги с двумя пистолетами и с саблей за поясом пришел возвратить честному негоцианту двести луидоров, отнятых у него накануне; когда прибавят, что это произошло за общим столом, за которым сидело двадцать пять человек, и что образцовый бандит удалился, а из двадцати пяти свидетелей сцены ни один не схватил его за горло, бьюсь об заклад, что того, кто осмелится рассказать этот анекдот, назовут бесчестным лжецом.
Откинувшись на спинку стула, молодой человек захохотал, но таким нервическим и пронзительным смехом, что все взглянули на него с изумлением, между тем как товарищ глядел на него пристально и с беспокойством.
Альфред де Баржоль, как и другие, пораженные странной интонацией голоса путешественника, больше печальной, горькой, нежели веселой, подождал пока смех затих и потом сказал:
— Милостивый государь, позвольте мне заметить, что человек, виденный вами, не разбойник с большой дороги.
— Право? А что же он такое?
— По всей вероятности, он из такой же хорошей фамилии, как вы и я.
— Граф Орн, которого регент велел колесовать на Грев-ской площади, тоже был из хорошей фамилии. Доказательством может служить то, что все парижские дворяне прислали свои кареты на место казни.
— Граф Орн, сколько помню, убил еврея, чтобы украсть вексель, по которому не мог заплатить ему, но никто не осмелится сказать, чтобы хоть один товарищ Ииуя взял волос с головы ребенка.
— Хорошо, допустим, что это делается с целью филантропической, для уравнения неимущих с богатыми, для устранения прихотей случая, для уничтожения злоупотреблений общества. Но, сделавшись разбойником на манер Карла Моора, ваш друг Морган... ведь Морганом назвал он этого честного гражданина?..
— Да,— сказал англичанин.
— Прекрасно... Ваш друг Морган тем не менее разбойник.
Гражданин Альфред де Баржоль побледнел.
— Гражданин Морган не друг мой,— отвечал молодой аристократ,— а если б он был им, я почел бы за честь его дружбу.
— Конечно,— возразил Ролан с хохотом.— Вольтер сказал: «Дружба великого человека — благодеяние богов!»
— Ролан! Ролан! — сказал ему тихим голосом товарищ.
— О, генерал,— отвечал тот, с намерением проговорившись о звании своего товарища,— оставьте меня, пожалуйста, продолжать спор, который чрезвычайно любопытен.
Черноволосый пожал плечами.
— Но, гражданин,— продолжал молодой человек со странным упорством,— мне необходимо снова учиться; два года я не был во Франции, и за это время изменилось многое — и костюмы, и нравы, и произношение,