подумай, я предлагаю тебе оставить отечество и семейство, то есть все, что тебе дорого и священно. Следуя за мной, ты оставляешь замок, где родилась мать, которая дала тебе жизнь и видит в тебе свое счастье, брата, который любит тебя, а когда узнает, что ты жена разбойника, возненавидит и, верно, будет презирать.
Говоря таким образом, Морган с тоской вопрошал лицо Амели. Оно постепенно оживлялось нежной улыбкой, и, как бы нисходя с неба на землю, эта любящая молодая женщина, наклоняясь к молодому человеку, который все еще стоял перед ней на коленях, сказала тихим голосом, походившим на ропот светлых струй, катившихся под ее ногами:
— О, Шарль! Видно, любовь могущественна и идет прямо от Бога, раз, несмотря на ужасные слова, произнесенные тобой, я без страха, почти без сожаления, не задумываясь, говорю тебе: Шарль! Я готова, я иду с тобой!.. Шарль, когда мы уходим?
— Судьба наша, Амели, такова, что с ней нельзя ни спорить, ни рассуждать; если следуешь за мной, если мы уходим, то сию же минуту; завтра мы должны быть уже за границей.
— А наши средства к побегу?
— У меня в Монтаньяке две оседланные лошади; одна для тебя, Амели, другая для меня; со мной на двести тысяч франков кредитных писем, на Лондон и на Вену. Куда желала бы ты ехать?
— Где будешь ты, Шарль, там буду и я; что значит для меня та или другая земля, тот или другой город?
— Так отправляемся сейчас.
— Пять минут, Шарль... Могу ли я остаться еще пять минут?
— Но куда же ты идешь?
— Иду сказать прости многому. Надобно взять твои письма, дорогие мне; надобно взять четки из слоновой кости, с которыми я в первый раз причащалась; у меня есть некоторые вещи, памятные, священные для меня, воспоминания детства — а ведь это все, что останется у меня от Франции, от моего семейства, от моей матери; я только возьму их и возвращусь.
— Амели!
— Что же?
— Я не желал бы оставить тебя; мне кажется, что в минуту, которая соединяет нас, оставить тебя значит потерять навсегда. Амели! Хочешь, я пойду с тобой?
— О, пойдем! Теперь все равно, если и увидят твои следы? Завтра к рассвету мы будем далеко. Пойдем.
Молодой человек выпрыгнул из лодки и подал руку Амели, потом обнял ее стан, и так пошли они к дому. На крыльце он остановился и сказал:
— В религии воспоминаний есть свое целомудрие, и хотя я понимаю его, но боюсь смутить тебя; ожидаю и стерегу тебя здесь. Мне стоит только протянуть руку и взять твою, поэтому я уверен, что тебя уже не отнимут у меня. Ступай, милая Амели, и возвращайся скорее.
Амели отвечала на эти слова поцелуем, быстро поднялась по лестнице, потом вошла в свою комнату, взяла дубовый резной ящичек со стальными ковками, в котором хранилось ее сокровище, все письма Шарля, от первого до последнего; отвязала от зеркала камина белые, девственные четки из слоновой кости; прицепила к своему кушаку часы, подаренные ей в детстве отцом; перешла в комнату матери, преклонилась у изголовья ее постели, поцеловала подушку, к которой прикасалась голова госпожи де Монревель, стала на колени перед Распятием, стоявшим вблизи, и начала благодарственную молитву, но не смела продолжать ее; хотела молиться и вдруг остановилась. Ей показалось, что Шарль зовет ее.
Она стала прислушиваться, и во второй раз было произнесено ее имя, с каким-то отчаянным выражением, в котором она не могла дать отчета. Амели затрепетала, поднялась и быстро сбежала с лестницы.
Шарль был все на том же месте, но, наклонившись вперед, с напряженным вниманием прислушивался к чему-то, как бы к звуку, долетавшему до него издали.
— Что такое? — спросила Амели, схватив его за руку.
— Слушай, слушай! — сказал он.
Амели в свою очередь начала слушать, и ей как будто послышались ружейные выстрелы. Они доходили от Сейзериа.
— О,— вскричал Морган,— так я не напрасно сомневался в своем счастье до последней минуты! На друзей моих напали! Амели, прощай, прощай!
— Как прощай? — воскликнула Амели, бледнея.— Ты оставляешь меня?
Звуки ружейных выстрелов стали раздаваться явственнее.
— Разве ты не слышишь! Они сражаются, а я не с ними! Я не разделяю их опасности!
Дочь и сестра солдата, Амели поняла все и даже не подумала противиться.
— Слушай,— сказала она, и руки ее опустились.— Ты говорил правду: мы погибли.
Молодой человек застонал в отчаянии, обхватил Амели и прижал к своей груди, как будто хотел задушить ее; потом одним прыжком соскочил с крыльца и бросился в том направлении, откуда доносились звуки перестрелки. Как лань, преследуемая охотниками, бежал он, восклицая:
— Вот я, друзья мои! Вот я!
Амели упала на колени, протянула к нему руки, но не имела сил призывать его к себе или призывала таким слабым голосом, что Морган не отвечал ей и скоро исчез из ее глаз.
XLIX. ОТМЩЕНИЕ РОЛАНА
Читатель угадывает, что случилось.
Ролан не терял времени с жандармским капитаном и драгунским полковником; они со своей стороны не забыли, что надобно отплатить неприятелям. Ролан сказал жандармскому капитану о существовании подземного хода, который ведет из Бурской церкви в грот Сейзериа.
В девять часов вечера капитан и восемнадцать жандармов, бывших под его началом, должны были войти в церковь, спуститься в могильный подвал герцогов Савойских и штыками преградить сообщение между каменоломней и подземельем. Ролан с двадцатью драгунами должен был окружить рощу и Проходить через нее, растянув своих людей полукругом, так, чтобы концы этого полукруга сблизились у самого грота Сейзериа. В девять часов движение должно было начаться со стороны рощи, одновременно с приближением отряда жандармского капитана.
Из слов, сказанных Морганом Амели, мы видели, каковы были в это время предположения товарищей Ииуя. Известия, в одно время полученные из Англии и Бретани, развязали руки всем; каждый видел себя свободным и, понимая, что эта война была только отчаянным усилием, радовался своей свободе. Потому-то в гроте было полное собрание, почти празднество.
В полночь союзники должны были расстаться, и каждый, сообразно средствам, какие предоставились ему для переезда через границу, готовился навсегда уехать из Франции.
Мы видели, чем в эти минуты был занят их начальник. Другие, у которых не было таких сердечных связей, собрались вместе, на площадке, великолепно освещенной, за прощальным столом, потому что, когда Вандея и Бретань были усмирены и армия Конде не существовала, где вне Франции, на чужой земле могли бы они встретиться? Один Бог знает!
Вдруг раздался ружейный выстрел, и звук его, как электрический удар, заставил всех вскочить на ноги. Послышался другой выстрел. Затем из-за бесчисленных переходов каменоломни долетели до них, как трепет крыльев ночной птицы, зловещие слова:
— К оружию!
Для товарищей Ииуя, подвергавшихся всем случайностям жизни бандитов, минутное спокойствие никогда не было миром. Кинжалы, пистолеты, карабины всегда были у них под рукой. Когда раздался крик, по всей вероятности долетевший к ним от часового, каждый бросился к своему оружию и замер, весь превратившись в ожидание. Посреди глубокого молчания товарищей послышались шаги человека, бежавшего так быстро, как только позволяла темнота, в которой он находился. Наконец, в кругу света от факелов и свеч показался человек.
— К оружию! — вскричал он во второй раз.— На нас нападают!
Два выстрела, раздавшиеся перед этим, были отзывом двуствольного охотничьего ружья, из которого выстрелил часовой. Он прибежал, держа свое ружье в руке; оно еще дымилось.
— Где Морган? — произнесли вдруг почти все.
— Отлучился,— отвечал Монбар,— и, следовательно, я делаюсь начальником. Погасите все огни и начнем отступление к церкви. Сражаться теперь бесполезно, и кровь прольется напрасно.
Ему повиновались немедленно, показывая тем, что каждый оценивал опасность. Затем все стали плотно друг к другу, и Монбар, знавший извилины подземелья так же хорошо, как Морган, взялся вести колонну и начал, идя впереди, своих товарищей, углубляться в каменоломню.
Вдруг ему показалось, что шагах в пятидесяти перед ним кто-то тихо произнес команду, и затем послышался звук, похожий на бряцанье заряженных ружей.
Монбар раскинул руки, и тоже почти шепотом сказал: «Стой!»
В то же мгновение ясно послышалось: «Пли!», и едва было произнесено это слово, как одновременно с громким выстрелом осветилось все подземелье. Выстрел был произведен вдруг из десяти карабинов. При мгновенной вспышке огня Монбар и его товарищи могли ясно разглядеть и узнать жандармские мундиры. «Пли!» — скомандовал в свою очередь Монбар. Раздался выстрел из семи или восьми ружей. Темный свод снова осветился. Двое товарищей Ииуя были на земле: один убитый наповал, другой смертельно раненный.
— Отступление отрезано,— сказал Монбар,— налево кругом, друзья мои; если мы можем спастись, то со стороны леса.
Движение было исполнено с воинской правильностью. Монбар опять впереди других пошел обратно. В это мгновение жандармы выстрелили второй раз. Никто не отвечал на их выстрел: одни заряжали свои ружья после первого выстрела, другие оставались наготове к настоящему сражению, которое должно было завязаться при выходе из грота. Только один или два вздоха показали, что второй залп жандармов не остался без последствий.
Через пять минут Монбар остановился. Они были уже почти возле площадки.
— Все ли ружья и пистолеты заряжены? — спросил он.
— Все,— отвечала дюжина голосов.
— Помните общий приказ всем, кто из нас попадется в руки правосудия: мы принадлежим к партиям Тейсонне, мы набирали людей для королевского войска, мы не знаем, что хотят сказать нам, когда говорят о нападениях на почтовые кареты и дилижансы.
— Это мы помним.
— Во всяком случае нас ожидает смерть: это мы знаем, но смерть солдата, а не разбойника; пусть расстреляют, а не гильотинируют.
— А расстрел,— сказал один насмешливый голос,— не велика важность! Да здравствуют ружейные выстрелы!
— Вперед, друзья мои,— сказал Монбар,— продадим нашу жизнь за настоящую цену, то есть как можно дороже.
— Вперед! — повторили товарищи.
Насколько можно было быстро, в темноте двинулась снова эта небольшая группа, предводимая Монбаром.
По мере того, как они шли вперед, Монбар с беспокойством ощущал усиливающийся запах дыма. В то же время какой-то отблеск отражался на стенах и столбах, предвещая что-то недоброе у выхода из грота.
— Я думаю, что эти канальи хотят выкурить нас,— сказал Монбар.
— И я то же думаю,— прибавил Адлер.
— Верно, они принимают нас за лисиц.
— А вот,— отвечал тот же голос,— они увидят по нашим когтям, что мы не лисицы, а львы!
Дым делался гуще, свет ярче, и когда повернули за последний угол, увидели, что груда сухих ветвей была зажжена внутри каменоломни, в пятидесяти шагах от входа в нее, не для дыма, а для освещения места. При свете пылающего костра видны были у входа в грот ружья драгунов. Перед ними шагах в десяти стоял, опершись на карабин, офицер: он не только выставил себя, но как будто бросал вызов, чтобы в него попали первые пули. Это был Ролан. Его не трудно было узнать, потому что он сбросил с себя шляпу и оставался с открытой головой: отблеск пламени играл на его лице. Что должно было бы погубить его, то спасло. Монбар узнал его и сделал шаг назад.
— Ролан де Монревель,— сказал он своим,— помните завет Моргана.
— Хорошо,— глухо отвечали товарищи.
— Теперь,— отвечал Монбар,— умрем, но с боем! Он первый бросился на освещенное пламенем костра пространство и выстрелил из своего двуствольного ружья в драгунов; они отвечали залпом.
Невозможно рассказать, что началось после этого: грот наполнился дымом от выстрелов, как молнии блиставших посреди его; обе стороны сражавшихся сошлись, и начался рукопашный бой: пошли в ход пистолеты и кинжалы. На шум сражения прибежали жандармы, но они не могли стрелять: так были перемешаны друзья и враги. Казалось только, что к этой борьбе демонов прибавилось еще несколько демонов.
В огне и дыму видны были сражавшиеся люди, которые падали, вставали и опять падали; слышны были крики бешенства и предсмертные вопли, но оставшийся в живых искал нового противника и начинал новую борьбу.
Эта резня продолжалась с четверть часа, может быть, минут двадцать. Когда все стихло, в гроте Сейзериа осталось лежать двадцать два трупа: тринадцать драгун и жандармов, девять товарищей Ииуя. Пятеро из товарищей были живы: израненные, подавленные числом, они были взяты в плен. Их окружили драгуны и жандармы, человек двадцать пять. У жандармского капитана была раздроблена левая рука; у начальника драгунской бригады прострелено бедро.
Только Ролан, покрытый кровью, но кровью чужой, не получил ни одной царапины.
Двое из пленных были тяжело ранены, так что пришлось было нести их на носилках. Зажгли заранее приготовленные факелы и отправились в город.
В то время, когда выходили из леса на дорогу, послышался топот лошади. Он быстро приближался.
— Вы продолжайте свой путь,— сказал Ролан, — я останусь узнать, что это такое.
Это был всадник; он скакал во всю прыть.
— Кто идет? — воскликнул Ролан, когда всадник оказался не более чем в двадцати шагах от него.
— Еще один ваш пленник, господин де Монревель,— отвечал всадник.— Я не мог быть с моими друзьями во время сражения, хочу по крайней мере быть с ними на эшафоте. Где они?
— Там, милостивый государь,— отвечал Ролан. Он узнал не лицо, а голос молодого человека, который слышал уже в третий раз. Он указал рукой на группу людей, направлявшуюся по дороге к Буру.
— Как счастлив я, что вижу вас целым и невредимым, господин де Монревель,— сказал молодой человек с совершенной вежливостью.— Клянусь вам, это радует меня.
Он пришпорил свою лошадь и в несколько скачков был уже подле жандармов и драгунов.
— Извините, господа,— сказал он, сходя с лошади,— но я требую места подле трех моих друзей, графа де Жаиа, виконта де Валансолля и маркиза де Рибье.
Трое пленников невольно вскрикнули от удивления и протянули руки к своему другу. Двое раненых приподнялись на своих носилках и пробормотали:
— Хорошо, хорошо, Сент-Эрминь.
— Боже, прости меня! — вскричал Ролан.— А, кажется, благородство во всем этом деле останется до конца за этими бандитами...
L. КАДУДАЛЬ В ТЮИЛЬРИ
Через день после того, как случились рассказанные нами события, два человека расхаживали друг подле друга в большой гостиной Тюильрийского дворца, в той, которая выходила окнами в сад. Они разговаривали с живостью и оба сопровождали свои слова быстрыми и оживленными движениями.
Эти два человека были Бонапарт и Жорж Кадудаль. Глубоко переживая несчастья, какие могло навлечь на Бретань более продолжительное сопротивление, Жорж Кадудаль заключил с Брюном мир. В то же время, как подписан был мирный договор, он освободил товарищей Ииуя от их присяги. К несчастью, увольнение их, как мы видели, опоздало на сутки.
Заключая мир, Жорж Кадудаль, верный своему характеру, ничего не выговорил для себя, кроме свободы немедленно удалиться в Англию.
На другой день после подписания мирного договора Кадудаль, возвратившись в свой лагерь с растерзанной душой, получил письмо от английского адмирала, бросившего якорь в Киберонском заливе. Адмирал извещал его в своем письме, что Англия предоставляет в его распоряжение шестьсот