ли за нас отвечает? Ева густо краснеет и отступает на шаг.
Зачем вам эти фотографии? - спрашивает она настороженно.
Для их матери, поспешно отвечает Лиззи Прис. Это поможет ей поскорее выздороветь.
Ева стоит в углу, сложив руки на груди и нервно постукивая каблуком. Мама тоже так делала, когда злилась.
Первой мистер Ловелл фотографирует меня. Он наклоняет мою голову влево, разворачивает в ту же сторону плечи.
Смотри на меня, говорит он откуда-то из-за ламп, и я поворачиваюсь на его голос. Он снова подходит ко мне, усаживает в ту же позу.
Голову не поворачивай, говорит он устало. Только глаза.
Мудреная задача. Но я с ней справляюсь - вжик, и все кончено. С Розой и Люкой ему приходится повозиться: они не желают сидеть смирно, крутятся, а когда щелкает затвор, корчат рожи. С мистера Ловелла ручьем течет пот.
Ужас! - говорит он Еве и Лиззи. На многое не рассчитывайте - черного кобеля не отмоешь добела.
Мы зайдем после двух, говорит Лиззи, пропустив его оскорбления мимо ушей.
Нас ведут - кутнуть, весело говорит Лиззи - в бар прохладительных напитков Пиппо. Ева с Лиззи спорят, кому платить; обе размахивают фунтовыми купюрами, отталкивают друг друга - Нет, позвольте я! - пока Ева в конце концов не сдается и не садится рядом с нами.
Ну и пусть платит, пожимает плечами она. Корова жирная.
Лиззи Прис протискивается между круглым столиком и подоконником. По тому, как она разворачивается к Еве, я догадываюсь, что она настроена на взрослый разговор. Роза балуется с соломинкой, пускает лимонадные пузыри, брызгает на Люку, засовывает соломинку в нос.
Думаете, они возьмут это на себя? - спрашивает Лиззи Прис Еву. Она имеет в виду Пиппо и Селесту.
Шутите? - отвечает Ева, помешивает ложечкой кофе, осторожно прихлебывает.
Но он же… он же взрослый человек. Он знает, что такое семья, пытается возразить Лиззи.
Он их не возьмет, мотает головой Ева. Они даже не стали возвращаться из свадебного путешествия.
Так они знают? - поражается Лиззи.
И что с того? - фыркает Ева. Им до этого дела нет. Селеста ни за что не возьмет на себя такую обузу.
Лиззи Прис смотрит на нас, и я отвожу взгляд.
Такую не возьмет, говорит она.
Фотографии готовы. Мистер Ловелл отдает Лиззи Прис несколько снимков в картонных рамках.
Я сделал вам дубликаты, говорит он. Для матери. Лиззи бросает взгляд на Еву, вздыхает и лезет за кошельком. На этот раз платит она, и с этим никто не спорит.
Я на снимке нервная, напряженная, гляжу через плечо - как беглый каторжник. В любую секунду на меня набросятся собаки-ищейки и разорвут в клочья. Остальные получились и того хуже. Роза задрала подбородок вверх, ноздри у нее раздуты - как у бегемота, вынырнувшего из болота; у Люки глазки в кучку - как у Кейстоунских полицейских. А увидев фотографию, где мы все вместе, Ева хохочет в голос.
Ну, ни дать ни взять - «Детки с Бэш-стрит» , заявляет она. Лиззи Прис это смешным не кажется.
Агентство этого не возьмет! - говорит она. Мы их никуда не пристроим.
Агентство?-переспрашивает Ева. Это что ж, агентство по усыновлению?
Миссис Амиль, не надо при девочках, шепчет Лиззи Прис. Но они идут впереди нас, и мы слышим каждое слово.
* * *
Мартино надеется, что ему удастся этого избежать. Ему незачем туда возвращаться. Он видел, что началась потасовка, вот и все. Но Сальваторе преследует его целую неделю.
Не все, друг мой, убеждает он Мартино во снах. Мартино, решивший вообще не спать, ходит к Еве, сидит у нее ночь напролет, пьет кофе. Когда она велит ему идти домой отдохнуть, он уходит. Отправляется к Домино в «Ресто», где разговоры только о Фрэнки и Сале и о том, как они решили распорядиться этакими деньжищами. Завсегдатаи «Лунного света» спорят с постоянными посетителями «Ресто» за лучшие места, девицы борются за клиентов, но проходит вечер, другой, и всё успокаивается. Лен Букмекер ведет теперь дела с увеличившейся вдвое аудиторией.
Сколько на Мальту? - кричит он, облизывая кончик карандаша. У него на коленях лежит открытый блокнотик, испещренный рядами цифр и зашифрованными инициалами. Мужчины, столпившиеся вокруг него, качают головами и смеются.
Десять к одному, пытается он снова. Цена справедливая, парни. И шансы велики.
Так ли велики? - подает из-за стойки голос Домино. А если Джо их не найдет?
А если найдет? - кричит мужчина рядом с Леном. Сколько поставишь на бетонную шубу?
И они снова гогочут. Лен забирается на стул, пригибается, чтобы не задеть висящую прямо над головой лампу. Он глядит сверху вниз на набриолиненные головы.
Леди и джентльмены, прошу минутку тишины! Эй вы, сзади, сядьте-ка, будьте добры. Лен снова облизывает карандаш, ждет, пока стихнет смех.
Следующая ставка, леди и джентльмены, - «Лунный свет»! Пожар и стихийные бедствия в расчет не принимаются. Итак, ваши предложения? Женщина за соседним столиком протягивает ему виски с содовой. Он поднимает стакан.
Как насчет нового ресторана? - говорит он, делая невинные глазки. Домино вскидывает указательный палец.
Или букмекерской конторы, кричит он и поворачивается к Лену спиной. Толпа взрывается хохотом.
Хватит чушь молоть. Ну, ребята, давайте! Ему же понадобится вывеска. Что это будет - массажный салон, секс-шоп? Или нечто солидное и респектабельное?
Мартино этого вынести не в силах. Зарядившись еще парой виски, он выходит и направляется к порту. Глушит голос, звучащий в его голове, громкой песней.
Я с тобою такой молодой, и в душе вновь бушует весна!
И снова Сальваторе вытирает тряпкой стойку, глядится в до блеска отполированную латунь. Улыбается собственному отражению.
Как увижу улыбку твою, в полный голос от счастья пою!
И несет, подтанцовывая, поднос с пустыми стаканами к стойке.
Мартино распахивает дверцу машины и бежит. Мимо погрузочных площадок с задранными в небеса гигантскими клювами кранов, мимо зернохранилища, перед которым все припорошено мукой и пахнет крысами. У сухого дока он останавливается. Мартино медленно подходит к краю, замирает, собираясь с силами, наконец заглядывает вниз. Там темно, только покачивается малярская люлька с банками краски. Никакой Сальваторе не тянет рук из вязкой грязи. Мертвая тишина.
Мистер и миссис О'Брайан хотят меня, но не хотят Розу и Люку. Мистер и миссис Эдварде с радостью возьмут Розу и Люку, они даже Фрэн, возможно, возьмут, если ее выпустят, но на меня они не согласны. Лучше уж пироманка, чем девочка-калека.
Мы очень хотим, чтобы вы остались вместе, говорит Лиззи Прис. Но на некоторое время вам, девочки, все-таки придется расстаться. Пока ваша мама не поправится. Поверьте, мне очень жаль.
А здесь мы остаться не можем? - спрашивает Люка. Люке так очень нравится; в школу ходить не надо, можно всласть скакать по диванам и кроватям, и никто тебе ни слова не скажет. Телевизор смотри хоть целый день, а когда с нами Ева, мы лакомимся жареной картошкой из соседнего магазинчика. С ней не то что с Карлоттой - она не заставляет нас мыться. Или молиться.
Чистый телом ближе к Богу, так? Да кому охота быть ближе к Богу? - говорит она, стирая в тазу белье. По мне, так старый грязнуля черт куда лучше!
Карлотта проводит ночи здесь, спит в Клетушке, и дверь держит открытой - совсем как отец. Иногда я слышу, как она разговаривает вслух - будто ведет с кем-то беседу. Я тоже подолгу не засыпаю. Мы с Люкой скатываемся в продавленную посреди кровати яму, она начинает меня выпихивать, и мне приходится, чтобы снова не скатиться в ямку, держаться за край кровати. Вообще-то я не очень расстроюсь, если нам придется расстаться. Я только по маме скучаю. И по Фрэн. И по Еве буду скучать.
* * *
Вы выглядите гораздо лучше, Мэри, говорит маме Лиззи Прис. Вы ведь Долорес помните?
Мама бросает на нее взгляд, который говорит: Разумеется, помню. За кого вы меня принимаете? Но она молчит и только прижимает меня к себе так крепко, что у меня трещат ребра. Это очень приятно.
Вы, наверное, хотите побыть вдвоем, говорит Лиззи. Я вас оставлю.
А можно я пойду с ней погуляю? - спрашивает мама. Лицо ее сияет, и пахнет она по-другому, но она все равно моя мама. Зачем же ей спрашивать Лиззи Прис?
Лиззи задумывается, вздыхает легонько и говорит:
Думаю, можно, почему нет. Но только по саду. Мама берет меня за руку и уводит.
* * *
Карлотта сняла со всех кроватей белье, простыни, отжатые валиком, развешаны на веревке, а она теперь отмывает крыльцо. Делла Рили стоит, прислонившись к стене, и с удивлением на это взирает. Здесь теперь никто крыльцо не моет.
Дождь пойдет, и все насмарку, говорит она, злорадно пощелкивая пальцами.
Элис Джексон переходит улицу - поболтать.
Ой, Делла, ужас-то какой! - выпаливает она. Карлотта садится на корточки и смотрит на них.
Бедные детки, продолжает Элис. Как же так - отдают их на воспитание.
Их заберут в семьи, говорит Карлотта и, опершись побагровевшей рукой о стену, помогает себе подняться. Здесь, неподалеку.
Она машет в сторону.
А вы что, не можете за ними присмотреть? - вскидывает брови Делла. Вы же справитесь не хуже.
Мне не разрешат, говорит Карлотта, повторяя чужие слова. Я женщина одинокая.
Она поднимает ведро и выплескивает грязную воду на тротуар. Элис Джексон приходится отскочить в сторону. Женщины умолкают. За спиной Карлотты Делла с Элис обмениваются улыбками. Она берет швабру и гонит мыльную воду в сточную канаву.
А дом продадут? - спрашивает Элис.
Карлотта пожимает плечами, следит взглядом за пузыристыми ручейками, растекающимися по трещинам тротуара.
Тут Мэри будет жить, говорит она. Когда поправится. Она берет ведро и идет в дом.
Прошу меня извинить, говорит она. Здесь я закончила.
Обе женщины прикрывают рты ладошками.
Ну что, Элис, тоже пойдешь крыльцо мыть?-спрашивает Делла.
А как же, хмыкает Элис. Я ж его каждое утро мою.
* * *
Мы идем вдоль железной дороги, мама и я. На мне новое коричневое платье и новый коричневый плащ. Сегодня днем меня отведут к О'Брайанам.
Дол, дождь начинается, говорит мама, повернув руку ладошкой вверх. Но нам ведь дождь не страшен, правда?
Мы идем по насыпи, друг за дружкой. Дождь припускает, вода течет струйкой по капюшону, капли отскакивают от воротника. Мама впереди, ссутулилась. Куда мы направляемся, я не знаю, но что-то мешает мне об этом спросить. Я стараюсь идти с мамой в ногу. Мы так бредем довольно долго, и дождь все сильнее, вода затекла мне за шиворот. Я дважды подвернула ногу. Где-то далеко впереди рельсы скрещиваются.
Гляди-ка, говорит она наконец и наклоняется, поднимая с земли камушек. Вертит его пальцами.
Кремень, говорит она. Кремнем можно высечь огонь.
Зачем? - спрашиваю я, и тут же понимаю, что задала неправильный вопрос. Надо было спросить «как», и тогда она бы мне объяснила. А я спросила, зачем нам разводить огонь. Она показывает мне кремень, крутит его - здесь блестит, а здесь - тусклый. Ногти у нее обломаны.
Он раскололся, говорит она. На две части.
Она опять наклоняется, приседает, а я гляжу поверх нее - на пелену дождя, на кусты ежевики, дрожащие на ветру. Она кладет голову на рельсы. Некоторые выбирают такую смерть, но я этого в свои пять лет еще не знаю. Я знаю про динозавров и поп-музыку, про праздник урожая, про Деву Марию и про то, как Христос страдал за нас, но я не знаю про самоубийства и про то, что пассажирский поезд может раздавить череп всмятку. Она улыбается мне с рельсов, к щеке прилипла прядь волос, похожая на водоросли. Она встает, смахивает с лица капли. Нету поездов, говорит она.
Мы бежим по дорожке к кусту ежевики. Мама осматривает его, поднимает нижние ветки палкой. Внизу ягоды крупные, черные, едва дотронешься - соскакивают со стерженьков, только успевай ладошку подставлять. Она протягивает мне руку, уже всю в ягодных кляксах. На вкус ежевика водянистая. Это наш последний день.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ожидание 2
Дом на месте, и спальня, которая была когда-то нашей общей, все та же: два окна на улицу, угловой встроенный шкаф, туалетный столик с трехстворчатым зеркалом. На полу вытоптана дорожка от двери к окну. Обои поклеили потом, их рисунок - стилизованные цветы - похож на половинки луковицы или, при определенном освещении, на бледный бутон остатков моей кисти. Я присаживаюсь на край двуспальной кровати - теперь она уже не кажется такой огромной, - и железная рама холодом прожигает насквозь джинсы, кожу, кости. Под окном стоит сундук. Я жду, пока глаза привыкнут к темноте, жду, когда его очертания отделятся от стены и тени и он станет самим собой - длинным, низким, продолговатым. Он принадлежал моему отцу, а теперь станет моим: я заявляю на него свои права. Я возьму, что смогу. Спустилась тьма. Пока длится ожидание, я снова вспоминаю.
Когда я родилась, меня положили в этот сундук.
* * *
Я отправилась в путь в среду днем, когда получила от социальных служб письмо, где сообщалось, что моя мать умерла. Я положила в сумку смену белья и две странички из библиотечного телефонного справочника - там были перечислены все Гаучи Кардиффа. Похороны были назначены на утро пятницы. Я не знала ничего, и мне нужно было время. Я представила всех своих сестер, состарила их, наделила семьями, проиграла в уме их жизни. Селеста, Марина, Роза, Фрэн, Люка - скользкие, как новая колода карт. Мы никогда не поддерживали связь: не знаю уж, по чьей инициативе. К тому времени, когда я пошла в новую школу, я уже была единственным ребенком. У моих подруг были братья и сестры, а у меня сны: вот Люка с Розой надо мной издеваются, а вот Селеста - холодная и далекая, я даже лица ее никогда толком не могла разглядеть. Просыпалась я спеленатая, потная, задыхающаяся. Со временем кошмары ушли, осталась только Фрэн, какой я ее помнила: стоит ссутулившись в предутреннем свете и молча складывает одеяло.
Вся остальная колода тоже казалась далекой - отец, Сальваторе, Джо Медора. Валет, джокер, король. В последний раз я видела отца в вечер Селестиной свадьбы. И наверняка знала лишь одно: я больше никогда не увижу маму.
Внизу мерцал в неровном свете Кардифф. В лучах заходящего солнца кипели оранжевыми клубами облака, и воздух был после дождя влажным и чистым. Я не была готова к таким краскам. Прежде все было серым: тусклый перламутровый глянец, свинцовые дома, вонь речушки - как уголь на ветру. Были пронизывающе-острые моменты: походы на пирс глядеть, как причаливает корабль, один раз - в цирк, бесконечно много раз - в больницу, а еще вечерние поездки к Карлотте на дребезжащем трамвае: сидишь тихонечко и смотришь, как мама спорит с кондуктором о плате за проезд. Встречались люди, которых маме приходилось избегать, и мы искали укрытие в проулках и подворотнях, где она, глядя на меня, прижимала палец к губам. Мы стояли, прижавшись друг к другу, и ждали, пока опасность минует. А все прочее затянуто пеленой времени.
Теперь же город стал деловым, подтянутым, целенаправленным. В очереди на такси какая-то женщина оттолкнула меня и пролезла вперед. Я молча отступила в сторону и ждала реакции окружающих - будто я маленькая девочка, будто взрослая я осталась в Ноттингеме, где все хорошо и спокойно.
Будешь здесь стоять, вообще такси не дождешься! Давай сюда, красавица! - крикнул с той стороны улицы водитель такси-малолитражки, решивший